Откровение. «Не судите, да не судимы будете…» - Елена Бурунова

Я слышала про аборты, но боялась даже думать про это. Тем более, в СССР в те годы они были запрещены. Их делали подпольно. Не редко после этого женщины умирали от кровопотери и заражений. Счастливицей можно назвать каждую выжившую, но за это было уплачено дорогой ценой. Бесплодие. Я представила, как на этом столе, бабушка Есфирь вырывает нежеланный плод. Меня передёрнуло от страха. Я посмотрела на неё. Не знаю, может в моих глазах она увидела осуждение, что сказала мне:

– Не я греховна за это. За свои грехи я отвечу. Их у меня предостаточно за такую долгую жизнь. Они пусть за свои грехи отвечают перед Богом или партией. Кто теперь у народа светоч веры?

Это всё понятно. Но одно мне не давало покоя. Откуда Есфирь Исааковна узнала о Федьке и Аньке. Мы так тщательно всё скрывали. Но, видно, всё-таки шило в мешке не утаишь.

– О сестре, откуда знаешь, бабушка? – спросила я.

– По глазам, милая. Твоя сестра счастье своё скрывать не умеет. Она изнутри этим счастьем светится. Только слепой и глупец не рассмотрит измену. Гришка дальше носа не видит. Рога уже за балки в доме цепляются, – она засмеялась. – А ты вот другая, Лизонька. В тебе я вижу силу. Ты меня напоминаешь в молодости. Такая же. Ты не глупая, девочка, сама всё поймёшь, что к чему в этой жизни.

Хоть убейте меня, но в ту ночь, я ничего не понимала из её слов. Мне было уже хорошо и спокойно в маленькой хатке старой еврейки. Травки начинали действовать что ли?

– Ну, что допила? – спросила она.

Я кивнула в ответ и отдала ей кружку. Травки и вправду помогли. Боль ушла. По всему телу расползалась теплота. Я успокоилась. Плакать больше не хотелось.

– Что это за чай? – из любопытства спросила я бабушку.

Она усмехнулась.

– А ты и не помнишь уже, какие мне травы помогла этим летом собирать? – сказала Есфирь Исааковна и поцеловала меня в макушку. – Валерьяна, мелиса, боярышник. Всего понемножку и зелье спокойствия готово.

Убрав кружку на полку, она достала ступку. Отрывая листочки от пучков травок, висящих в углу возле печки, бросала в ступку. Потом принялась растирать пестиком, пока сухая трава не превратилась в муку.

– Что ты делаешь?

Мне было интересно, чем ещё бабушка собиралась меня напоить. Судя по аромату, витавшему по хате, это будет то ещё зелье.

– Ты же, Лизонька, понести не хочешь? – не отрываясь от дела, ответила Есфирь Исааковна.

– Нет! – воскликнула я.

Надо же, а я вот об этом не приятном факте и не подумала. Хуже насилия может быть, только плод этого насилия. Растить ребёнка Гришки мне категорично не хотелось. Он бы стал напоминанием мне о той ночи. Я всегда была твёрдо уверена, что дети это плоды настоящей любви. Тогда их любишь сильнее жизни. А смогла бы я полюбить дитя, зачатое вот так? На полу в грязи? Даже не знаю. Может материнский инстинкт всё же взял бы своё. Но этого я никогда не узнаю. У меня будут дети, но от любимого.

– Ну вот, любушка, это заваривать кипятком и пить недельку другую по три раза в день. А потом каждое утро, чтобы не понести. Ясно, Лизонька? – она высыпала измельченную травку из ступки в льняной мешочек.

– Я избегать его буду, – сильнее прижав к себе края одеяла, сказала я.

– Ох, милая, если бы, так всё просто было. Ты избегать будешь, а он? Совести у Коршунова нет. Отрезвеет и на трезвую голову тебя захочет. Не спрячешься ты от него.

– Я отбиваться буду!

– А сегодня, что не отбилась? – она посмотрела на меня с улыбкой.

Я отвернулась.

– Во то-то. От мужика не отобьешься. Только если убьешь. Убьёшь – посадят. Зачем жизнь себе ломать, да нервы портить. Да и Гришка руки распускать любит, если что не так.

Я была шокирована её осведомлённостью о пристрастиях Коршунова.

– Бабушка, а тебе—то откуда знать? Может, отрезвеет и не вспомнит ничего. Он же напился до поросячьего визга. Ещё стакан и дойти бы до меня не смог.

Она хитро улыбнулась и присела рядом со мною.

– Лизонька, ты не серая мышка, чтобы тебя не вспоминать. Вон, какая красавица, – она погладила меня по волосам. – Тут на днях девка из Козловки приходила. Поздно пришла. Травки уже не помогли бы. Пришлось вырывать Гришкино семя. Так, что муж твоей сестры ещё тот походун. Не сомневайся, полезет.

– Не хочу! Он зверя лесного хуже, – я опять заплакала, закрыв лицо ладонями.

Бабушка Есфирь обняла меня и, как маленькую, принялась гладить по спине. Её руки всегда успокаивали меня и снимали боль. Только в этот раз у меня болела не разбитая коленка, а душа.

– Полно, девонька. Поплакала и будет. Слёзы горю никогда не помогали. И зверя приручить можно. Мужик и зверь одно лихо. Зверю мясо нужно, а мужику ласка. Зная, что хотят мужчины, ими можно управлять.

– Да, противен он мне, – ещё сильнее заплакала я.

– Он в твоей жизни ненадолго. Судьба сама отведёт его. Я уже почти век прожила и много чего знаю, милая.

Она прикоснулась к моим щекам своими ладонями. Её пальцы были шершавые, но такие тёплые и ласковые. Аромат сухой травы, исходивший от её рук, успокаивал. Есфирь Исааковна прижала меня сильнее к себе. Эти объятья были для меня самые нежные. Моя родная мать никогда так меня не обнимала и не жалела. Сколько себя помню, всегда в трудную минуту рядом оказывалась бабушка Есфирь. Я упаду. Она поднимет со словами: «Вставай. Всегда вставай. Даже если трудно, всё равно поднимайся на ноги. Не лежи на потеху толпе». Я разобью коленки. Она промывает их и говорит: «Не плачь. Боль проходит, а слёзы высыхают». Меня дразнят. Она разгонит недругов и скажет: «Ты та, кем сама себя считаешь». Она всегда была рядом со мною или я всегда стремилась к ней. Я уже и не знаю. Родную бабку я никогда не вспоминаю. Её место в моем сердце заняла чужая мне женщина. Чужая, но такая мне родная. Родная, пусть не по крови, зато по духу.

Время в тёплых руках бабушки Есфирь летело незаметно. Я выплакалась у неё на плече. Поведала всё, что на душе, а она всё это время меня утешала. Есфирь Исааковна шептала:

– Пройдёт. Всё пройдёт милая. Время лучшее лекарство от горя, ненависти, боли, обиды и любви.

Старые часы пробили четыре утра. Я вспомнила о доме. И в это мгновение я поняла, что пойти туда мне не в чем. Вся одежда изорвана. Придя в таком виде, мне точно не избежать разговора с родителями. Да и не дойду я до них. Околею по дороге. На улице зимой все минус тридцать пять. От мороза трещат деревья. Знаменитые февральские морозы. Валенки и шуба на голое тело не спасут от них.

Бабушка Есфирь открыла старинный огромный сундук в углу хаты. Я не замечала массивный предмет мебели раньше. Наверное, потому что его надёжно скрывали вязанная крючком белая скатерть и подушки по краям. Всегда думала, что это такой диванчик. Ну, или комод. А этот сундук надёжно прятал в своих недрах тайны Есфирь Исааковны.

– Иди, посмотри. Может что-нибудь подойдёт? – позвала она. – Фигуры у нас похожи. По крайней мере, у меня такая же была лет пятьдесят назад.

Я подошла и обомлела. Даже тусклый свет от лампы не мог скрыть красоту этих нарядов. Платья из атласного шёлка, из мягкого бархата, из тончайшей шерсти. Такие струящиеся и лёгкие. Сорочки из белоснежного хлопка. Юбки, хоть давно вышедшие из моды, но такие изысканные. Корсеты. Пояса для чулков. Сами чулки. Всё такое женственное. О, если бы я могла передать всю палитру эмоций от прикосновения к этим вещам. Это невозможно описать. Это надо прочувствовать. Всё-таки качество до революции в России было лучше. А может, и не в России. Все эти жутко дорогие атрибуты женской красоты когда-то носила Есфирь Исааковна. Мой восторг сменился интересом, когда среди одежды я увидела альбом для фотокарточек. Он лежал в стороне на платьях. Видно, старушка часто его смотрела. Удел всех пожилых одиноких людей вспоминать своё прекрасное прошлое. Прошлое, в котором кроме тебя есть ещё десятки родных людей. В настоящем у бабушки Есфирь никого не было. Наверное, время забрало всех, кто был ей дорог. Единственный человек, кому она была не безразлична – это я.

– Можно?

Неловко спросила я. Всё-таки не каждого захочешь впустить в давно ушедший мир.

– Да, – разрешила она. – В старости мы вспоминаем свою жизнь. Рассказываем о ней своим детям или внукам. У меня никого нет. Вот уйду, и никто не будет знать, кто я и как жила. Моя жизнь канет в небытие. Будто меня и не было. С годами этого боишься больше самой смерти. Может, хоть ты вспомнишь обо мне. Я буду жить в твоих воспоминаниях.

Она сама достала альбом. Есфирь Исааковна села на лавку возле стола. Я примостилась рядом. Не подвижно мы просидели ещё пару минут. Она всё ещё не решалась открыть альбом.

Я слышала, как трещат поленья в печке. Как скребётся мышь под полом. Негодник Васька тёрся об мои ноги и ухо не вёл в ту сторону. Я слышала ровное дыхание бабушки. Я видела, как её пальцы побелели. Они с силой вжались в обтянутую бархатом обложку фотоальбома. Это даже не смог скрыть тусклый свет. Она боялась впустить меня так близко в своё прошлое или просто не хотела заново пережить боль от воспоминаний.